By Chihiro Taguchi, August 31, 2024
ドストエフスキー『罪と罰』（英語版）をようやく読み終えたので、お気に入りの一節などを書いていく。もろにネタバレなので注意。
『罪と罰』と言えば、ロシア文学を代表する作品で、「必読書」とか「おすすめの世界文学n選」みたいなリストの常連であるが、恥ずかしながら、第二外国語がロシア語だった自分は長い間積ん読にしていた。 ようやく手に取ったはいいものの、やはり長い小説なので、途中放置したりなんなりで、結局読み始めてから読み終えるまでに一年以上を要した。 それでも、読み終わった後のカタルシスは凄まじかった。この本の文学的価値だとかそういうのに関しては語ることはできないけれども、個人的に、僕の人生で読んで本当によかったと思える作品だった。
本作の主人公ロジオン・ラスコーリニコフの妹、アヴドーチア・ラスコーリニコワ（ドゥーニャ）が、ドゥーニャに好意を持つ邪悪な金持ちアルカージイ・スヴィドリガイロフと対面し、スヴィドリガイロフの運命を左右することになるシーン。 ドゥーニャはスヴィドリガイロフとの会話の末、彼の性が邪悪であることを確信し、ポケットからリボルバーを取り出し、スヴィドリガイロフに向ける。 ここで注目すべきは、このシーンまでドゥーニャはスヴィドリガイロフに対して敬語（二人称複数形）を使っていたが、この時点から二人称単数形（親しい間柄の場合や目下の人間に対して用いる形）を用いていることであり、ドゥーニャがスヴィドリガイロフに対して（形式的であったとしても）抱いていた最後の敬意が尽きたことを示している。
Вдруг она вынула из кармана револьвер, взвела курок и опустила руку с револьвером на столик. Свидригайлов вскочил с места.
— Ага! Так вот как! — вскричал он в удивлении, но злобно усмехаясь, — ну, это совершенно изменяет ход дела! Вы мне чрезвычайно облегчаете дело сами, Авдотья Романовна! Да где это вы револьвер достали? Уж не господин ли Разумихин? Ба! Да револьвер-то мой! Старый знакомый! А я-то его тогда как искал!.. Наши деревенские уроки стрельбы, которые я имел честь вам давать, не пропали-таки даром.
— Не твой револьвер, а Марфы Петровны, которую ты убил, злодей! У тебя ничего не было своего в ее доме. Я взяла его, как стала подозревать, на что ты способен. Смей шагнуть хоть один шаг, и клянусь, я убью тебя!
Дуня была в исступлении. Револьвер она держала наготове.
— Ну, а брат? Из любопытства спрашиваю, — спросил Свидригайлов, всё еще стоя на месте.
— Доноси, если хочешь! Ни с места! Не сходи! Я выстрелю! Ты жену отравил, я знаю, ты сам убийца!..
— А вы твердо уверены, что я Марфу Петровну отравил?
— Ты! Ты мне сам намекал; ты мне говорил об яде… я знаю, ты за ним ездил… у тебя было готово… Это непременно ты… подлец!
— Если бы даже это была и правда, так из-за тебя же… все-таки ты же была бы причиной.
— Лжешь! Я тебя ненавидела всегда, всегда…
— Эге, Авдотья Романовна! Видно, забыли, как в жару пропаганды уже склонялись и млели… Я по глазкам видел; помните, вечером-то, при луне-то, соловей-то еще свистал?
— Лжешь! (бешенство засверкало в глазах Дуни) лжешь, клеветник!
— Лгу? Ну, пожалуй, и лгу. Солгал. Женщинам про эти вещицы поминать не следует. (Он усмехнулся). Знаю, что выстрелишь, зверок хорошенький. Ну и стреляй! Дуня подняла револьвер и, мертво-бледная, с побелевшею, дрожавшею нижнею губкой, с сверкающими, как огонь, большими черными глазами, смотрела на него, решившись, измеряя и выжидая первого движения с его стороны. Никогда еще он не видал ее столь прекрасною. Огонь, сверкнувший из глаз ее в ту минуту, когда она поднимала револьвер, точно обжег его, и сердце его с болью сжалось. Он ступил шаг, и выстрел раздался. Пуля скользнула по его волосам и ударилась сзади в стену. Он остановился и тихо засмеялся:
ドゥーニャはスヴィドリガイロフに向けて銃を発射する。しかし、銃はスヴィドリガイロフのこめかみをわずかに掠めたのみであった。
— Укусила оса! Прямо в голову метит… Что это? Кровь! — Он вынул платок, чтоб обтереть кровь, тоненькою струйкой стекавшую по его правому виску; вероятно, пуля чуть-чуть задела по коже черепа. Дуня опустила револьвер и смотрела на Свидригайлова не то что в страхе, а в каком-то диком недоумении. Она как бы сама уже не понимала, что такое она сделала и что это делается!
— Ну что ж, промах! Стреляйте еще, я жду, — тихо проговорил Свидригайлов, всё еще усмехаясь, но как-то мрачно, — этак я вас схватить успею, прежде чем вы взведете курок!
Дунечка вздрогнула, быстро взвела курок и опять подняла револьвер.
— Оставьте меня! — проговорила она в отчаянии, — клянусь, я опять выстрелю… Я… убью!..
— Ну что ж… в трех шагах и нельзя не убить. Ну а не убьете… тогда… — Глаза его засверкали, и он ступил еще два шага.
Дунечка выстрелила, осечка!
ドゥーニャはもう一度銃を発射しようとするが、装填に不備があったのか、不発であった。
— Зарядили неаккуратно. Ничего! У вас там еще есть капсюль. Поправьте, я подожду.
Он стоял пред нею в двух шагах, ждал и смотрел на нее с дикою решимостью, воспаленно-страстным, тяжелым взглядом. Дуня поняла, что он скорее умрет, чем отпустит ее. «И… и уж, конечно, она убьет его теперь, в двух шагах!..»
Вдруг она отбросила револьвер.
— Бросила! — с удивлением проговорил Свидригайлов и глубоко перевел дух. Что-то как бы разом отошло у него от сердца, и, может быть, не одна тягость смертного страха; да вряд ли он и ощущал его в эту минуту. Это было избавление от другого, более скорбного и мрачного чувства, которого бы он и сам не мог во всей силе определить.
Он подошел к Дуне и тихо обнял ее рукой за талию. Она не сопротивлялась, но, вся трепеща как лист, смотрела на него умоляющими глазами. Он было хотел что-то сказать, но только губы его кривились, а выговорить он не мог.
— Отпусти меня! — умоляя сказала Дуня. Свидригайлов вздрогнул: это ты было уже как-то не так проговорено, как давешнее.
— Так не любишь? — тихо спросил он.
Дуня отрицательно повела головой.
— И… не можешь?.. Никогда? — с отчаянием прошептал он.
— Никогда! — прошептала Дуня.
Прошло мгновение ужасной, немой борьбы в душе Свидригайлова. Невыразимым взглядом глядел он на нее. Вдруг он отнял руку, отвернулся, быстро отошел к окну и стал пред ним.
Прошло еще мгновение.
— Вот ключ! (Он вынул его из левого кармана пальто и положил сзади себя на стол, не глядя и не оборачиваясь к Дуне). Берите; уходите скорей!..
Он упорно смотрел в окно.
Дуня подошла к столу взять ключ.
— Скорей! Скорей! — повторил Свидригайлов, всё еще не двигаясь и не оборачиваясь. Но в этом «скорей», видно, прозвучала какая-то страшная нотка.
Дуня поняла ее, схватила ключ, бросилась к дверям, быстро отомкнула их и вырвалась из комнаты. Чрез минуту, как безумная, не помня себя, выбежала она на канаву и побежала по направлению к — му мосту.
ドゥーニャは絶望に打ちひしがれ、銃を置いてスヴィドリガイロフの殺害を断念するが、スヴィドリガイロフに対して、彼を愛していないこと、そしてこれからも愛することは決してないことを決定的に伝える。 これを聞いたスヴィドリガイロフは、（ここでスヴィドリガイロフにどのような感情の変化があったのかは具体的に描写されていないが）ドゥーニャを部屋に閉じ込めることを諦め、ドゥーニャに部屋の鍵を渡す。 これがきっかけとなり、スヴィドリガイロフは次の章で自害する。
自首することを決意したロジオン・ラスコーリニコフは、母プルヘリア・ラスコーリニコワに最後の挨拶に赴く。 これまで、母を含む他者全員に対して拒絶するような態度をとってきたラスコーリニコフは、ここで、心に抱いていた母への愛を打ち明ける。
— Я пришел вас уверить, что я вас всегда любил, и теперь рад, что мы одни, рад даже, что Дунечки нет, — продолжал он с тем же порывом, — я пришел вам сказать прямо, что хоть вы и несчастны будете, но все-таки знайте, что сын ваш любит вас теперь больше себя и что всё, что вы думали про меня, что я жесток и не люблю вас, всё это была неправда. Вас я никогда не перестану любить… Ну и довольно; мне казалось, что так надо сделать и этим начать…
Пульхерия Александровна молча обнимала его, прижимала к своей груди и тихо плакала.
— Что с тобой, Родя, не знаю, — сказала она наконец, — думала я всё это время, что мы просто надоедаем тебе, а теперь вижу по всему, что тебе великое горе готовится, оттого ты и тоскуешь. Давно я уже предвижу это, Родя. Прости меня, что об этом заговорила; всё об этом думаю и по ночам не сплю. Эту ночь и сестра твоя всю напролет в бреду пролежала и всё о тебе вспоминала. Расслушала я что-то, а ничего не поняла. Всё утро как перед казнью ходила, чего-то ждала, предчувствовала и вот дождалась! Родя, Родя, куда же ты? Едешь, что ли, куда-нибудь?
ロジオン・ラスコーリニコフは自首するために、警察へ赴く。 そこで、ラスコーリニコフの自白を盗み聞きしたことにより決定的な証拠を握っていたスヴィドリガイロフが前日に自害していたことを思いがけず耳にする。 スヴィドリガイロフがいなくなったことにより、ラスコーリニコフの犯罪の証拠を握る人物はいなくなった。つまり、ここで自首しなければ、ラスコーリニコフは捕まらずに済むかもしれない。 そう思ったのか、ラスコーリニコフは一旦警察を後にする。
Он вышел; он качался. Голова его кружилась. Он не чувствовал, стоит ли он на ногах. Он стал сходить с лестницы, упираясь правою рукой об стену. Ему показалось, что какой-то дворник, с книжкой в руке, толкнул его, взбираясь навстречу ему в контору; что какая-то собачонка заливалась-лаяла где-то в нижнем этаже и что какая-то женщина бросила в нее скалкой и закричала. Он сошел вниз и вышел во двор. Тут на дворе, недалеко от выхода, стояла бледная, вся помертвевшая, Соня и дико, дико на него посмотрела. Он остановился перед нею. Что-то больное и измученное выразилось в лице ее, что-то отчаянное. Она всплеснула руками. Безобразная, потерянная улыбка выдавилась на его устах. Он постоял, усмехнулся и поворотил наверх, опять в контору.
しかし、警察の建物の前では、ラスコーリニコフを心配して後をつけてきていたソフィア・マルメラードワ（ソーニャ）が立っていた。 警察署から出てきた、ということは、ラスコーリニコフが捕まらなかった（つまりおそらく自首をしなかった）ということなのだろう、ということをソフィアは察する。 このソフィアの感情の描写が極めて複雑で精緻に富んでいて、罪と罰の中でも一番好きな一節かもしれない。（英語版では There in the yard, not far from the exit, stood the pale, utterly rigid figure of Sonya, looking at him with wild, wild eyes. He came to a halt in front of her. There was an expression of pain and exhaustion on her face, something akin to dispair. She clasped her hands together. A lost, ugly smile forced its way to his lips. He stood there for a moment, smiled ironically, then turned back and began to ascend the stairs to the bureau again.）
そして、ラスコーリニコフは警察署に戻り、決意を持って自白をする。
Илья Петрович уселся и рылся в каких-то бумагах. Перед ним стоял тот самый мужик, который только что толкнул Раскольникова, взбираясь по лестнице.
— А-а-а? Вы опять! Оставили что-нибудь?.. Но что с вами?
Раскольников с побледневшими губами, с неподвижным взглядом тихо приблизился к нему, подошел к самому столу, уперся в него рукой, хотел что-то сказать, но не мог; слышались лишь какие-то бессвязные звуки. — С вами дурно, стул! Вот, сядьте на стул, садитесь! Воды!
Раскольников опустился на стул, но не спускал глаз с лица весьма неприятно удивленного Ильи Петровича. Оба с минуту смотрели друг на друга и ждали. Принесли воды.
— Это я… — начал было Раскольников.
— Выпейте воды.
Раскольников отвел рукой воду и тихо, с расстановками, но внятно проговорил:
Это я убил тогда старуху-чиновницу и сестру ее Лизавету топором, и ограбил.
Илья Петрович раскрыл рот. Со всех сторон сбежались.
Раскольников повторил свое показание.
エピローグでは、自白をしたラスコーリニコフがシベリアでの八年の流刑生活を送っている様子が淡々と描かれている。 ここでは、本編では描かれていなかったラスコーリニコフの過去の数々の善行が明らかになり、ラスコーリニコフのヒューマニスティックな一面が読者に強調されている。 本編では、ラスコーリニコフの選民思想的な理想（世界には選ばれた少数の人間と、大多数の平凡な人間がおり、選ばれた人間には法は適用されず、自ら法を打破し新たな法を作り大多数の平凡な人間を導くべきである）に基づく殺人と、それに続く病的な苦悩と自暴自棄な孤独さが描かれていたことから、エピローグで明らかにされる過去のラスコーリニコフの善にハッとさせられる。
シベリアでの懲役刑が決定すると、ラスコーリニコフの妹ドゥーニャ、ラスコーリニコフの友人ドミートリー・ラズミーヒン、そしてソーニャの三人は、懲役刑の間もシベリアでラスコーリニコフのそばに居ようと努める。 本編でのラスコーリニコフの人間嫌いのような態度を見ていると、この三人のラスコーリニコフの献身的な態度は驚くべきものである。 普通に考えれば、そのような社交性もデリカシーも倫理も無い人間をここまで献身的に支えようとすることなど考えられないが、この三人の行動から、（本編で描かれていない、大学を中退し貧窮に陥るよりも過去の）ラスコーリニコフがこれほど信頼されるに足る善い人間であったことが窺える。
そして、足繁くラスコーリニコフの元へ面会に通うソーニャと交流していくうちに、ラスコーリニコフはソーニャへの愛を確信する。 この二人のシーンがとても温かく美しく繊細で好きなので、このシーンの抜粋で締める。
День опять был ясный и теплый. Ранним утром, часов в шесть, он отправился на работу, на берег реки, где в сарае устроена была обжигательная печь для алебастра и где толкли его. Отправилось туда всего три работника. Один из арестантов взял конвойного и пошел с ним в крепость за каким-то инструментом; другой стал изготовлять дрова и накладывать в печь. Раскольников вышел из сарая на самый берег, сел на складенные у сарая бревна и стал глядеть на широкую и пустынную реку. С высокого берега открывалась широкая окрестность. С дальнего другого берега чуть слышно доносилась песня. Там, в облитой солнцем необозримой степи, чуть приметными точками чернелись кочевые юрты. Там была свобода и жили другие люди, совсем не похожие на здешних, там как бы самое время остановилось, точно не прошли еще века Авраама и стад его. Раскольников сидел, смотрел неподвижно, не отрываясь; мысль его переходила в грезы, в созерцание; он ни о чем не думал, но какая-то тоска волновала его и мучила.
Вдруг подле него очутилась Соня. Она подошла едва слышно и села с ним рядом. Было еще очень рано, утренний холодок еще не смягчился. На ней был ее бедный, старый бурнус и зеленый платок. Лицо ее еще носило признаки болезни, похудело, побледнело, осунулось. Она приветливо и радостно улыбнулась ему, но, по обыкновению, робко протянула ему свою руку.
Она всегда протягивала ему свою руку робко, иногда даже не подавала совсем, как бы боялась, что он оттолкнет ее. Он всегда как бы с отвращением брал ее руку, всегда точно с досадой встречал ее, иногда упорно молчал во всё время ее посещения. Случалось, что она трепетала его и уходила в глубокой скорби. Но теперь их руки не разнимались; он мельком и быстро взглянул на нее, ничего не выговорил и опустил свои глаза в землю. Они были одни, их никто не видел. Конвойный на ту пору отворотился.
Как это случилось, он и сам не знал, но вдруг что-то как бы подхватило его и как бы бросило к ее ногам. Он плакал и обнимал ее колени. В первое мгновение она ужасно испугалась, и всё лицо ее помертвело. Она вскочила с места и, задрожав, смотрела на него. Но тотчас же, в тот же миг она всё поняла. В глазах ее засветилось бесконечное счастье; она поняла, и для нее уже не было сомнения, что он любит, бесконечно любит ее и что настала же наконец эта минута…
Они хотели было говорить, но не могли. Слезы стояли в их глазах. Они оба были бледны и худы; но в этих больных и бледных лицах уже сияла заря обновленного будущего, полного воскресения в новую жизнь. Их воскресила любовь, сердце одного заключало бесконечные источники жизни для сердца другого.
Они положили ждать и терпеть. Им оставалось еще семь лет; а до тех пор столько нестерпимой муки и столько бесконечного счастия! Но он воскрес, и он знал это, чувствовал вполне всем обновившимся существом своим, а она — она ведь и жила только одною его жизнью!